Ознакомительная версия.
Для советского агитпропа молодое поколение было потеряно.
Даже если подростки и студенты не читали в самиздате статью Абрама Терца о социалистическом реализме, они и сами понимали, во что воплотился коммунистический идеал, только не смогли бы так чеканно высказать: «Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали» (Цена метафоры, с. 432).
Глава 8. Почему зарубежные педагоги не хотели у нас учиться?
В начале жизни школу помню я.
Александр ПушкинЕсли я побегу, он все равно поймает меня, вернет в класс, и будет еще хуже.
Александр Блок«По своему сознанию и поведению воспитанники советской школы должны стать коммунистами» – так начинается учебное пособие В. И. Пирогова «Формирование личности старшеклассника советской школы в процессе общественно-политической деятельности» (Л.: ЛГПИ им. Герцена, 1980, с. 3). Что ж, по крайней мере честно. Без пышных фраз о гармоническом и всестороннем развитии или о том, что надо обогатить свою память знаниями, которые выработало человечество. «Связь с жизнью, с практикой коммунистического строительства, партийность воспитания и обучения – основные принципы советской педагогики» – продолжает Пирогов.
Проблема состояла в том, что провозглашенные принципы между собой не сочетались. Жизнь – это жизнь, это объективность. А практика коммунистического строительства – это фикция, идеологический конструкт, который во всем противоречил объективности. Поэтому партийность воспитания – это попытка подменить жизнь фикцией.
Что же это значило – должны стать коммунистами? Я бы так и сформулировала: должны подменить реальность своей жизни внушенной идеологической фикцией. В. И. Пирогов, как и все педагоги-пропагандисты, формулировал иначе: выпускники должны одобрять, поддерживать и пропагандировать «решения КПСС, Советского правительства, ВЛКСМ, идеи марксизма-ленинизма, непримиримо относиться к малейшим проявлениям буржуазной идеологии и морали» (с. 59). Что такое малейшие проявления? Наверное, неосторожное слово. Что такое непримиримое отношение? Наверное, донос.
Но самую зловещую формулировку дал педагог-гуманист Василий Сухомлинский: «Мы стремимся, чтобы коммунистические идеи стали для каждого подростка священными и нерушимыми, чтобы они, говоря словами Карла Маркса, превратились в узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца» (В. И. Сухомлинский. Собрание сочинений в 3 томах. т. 1. – М.: Педагогика, 1979. с. 327). То есть педагог понимал коммунистическое сознание по типу религиозного или даже обсессивного: ребенок должен усвоить коммунистические идеи как некое табу – «нельзя вырваться, не разорвав сердца». Если рациональные социально-политические убеждения гражданина могут эволюционировать под воздействием объективных обстоятельств, то коммунистические убеждения сакральны, а тем самым это не убеждения, а нечто иное. Внеразумное, не подлежащее критике, замешанное на страхе разорвать сердце.
Впрочем, у самих пропагандистов сердце отнюдь не разорвалось от краха коммунистических идеалов. Мигом развернувшись, они пропагандируют и в наши дни. Профессор Вячеслав Макаев – тот самый, который четверть века воспитывал школьников на образе Ленина и ленинских заветах, – сегодня осуждает «установку коммунистических идеологов формировать незыблемые убеждения» (В. В. Макаев. Педагогика для студентов непедагогических вузов. – Пятигорск. 2012, с. 389). Он решил, что «придерживаться убеждений, которые стали противоречить жизни, глупо» (с. 389) – и принялся воспитывать духовные скрепы. Если вместо слова «жизнь» поставить слова «идеология и начальство», это выразит его позицию куда точнее.
§1. Знания versus коммунизм
Статус разума и знания, как и статус истины, был в советской идеологии и практике загадочными двойственным. Человеческий разум вызывал, разумеется, преклонение, ибо он открыл законы построения коммунизма. Но дело в том, что этот разум принадлежал только Марксу, Энгельсу, Ленину и находящемуся у власти генсеку. А всему остальному человечеству и всей социальной науке – «оставалось лишь право на комментарий, популяризацию и… восторг». Так – печально и язвительно – характеризует ситуацию Борис Грушин (Четыре жизни России, т. 1, с. 42). Все некоммунистические гении прошлого и настоящего были в лучшем случае недоумками, а в худшем – врагами. Им всем на это строго указывали. Уж не знаю, простодушно или цинично. Вот забавный пример: «Безусловно, для самого Томаса Манна и для мировой литературы было бы лучше, если бы он обладал пролетарским мировоззрением» (Иностранная литература, 1962, №3, с. 191). Но он им не обладал и тем самым причинил вред мировой литературе – сделал хуже. А члены союза совписателей им обладали по определению – значит, сделали лучше.
Лозунг «Учиться, учиться и учиться!» знали все советские школьники, но знали и то, что в своем полном виде он призывает «учиться коммунизму». А это совершенно разные вещи. Учиться – это приобретать знания о мире, а учиться коммунизму – это приобретать фикцию, «узы, из которых нельзя вырваться».
Уже в наши дни С. В. Абышев воспроизводит советскую иллюзию о безграничном просторе для приобретения знаний: «Аскетический советский потребитель отличался бедностью в потреблении благ, которая компенсировалась возможностью учиться, для которой были созданы все условия» (С. В. Абышев. Советская цивилизация: структура, черты, этапы развития. – Нижний Новгород: ВГИПУ, 2011, с. 80). Возможность учиться – нет и нет. Особенно гуманитариям: знания лежали в спецхране. Учиться коммунизму – да. Вот для этого все условия были созданы и подкреплены принуждением. От системы политучебы трудно было увернуться. Александр Ваксер подсчитал, что в Ленинграде в конце семидесятых годов «всеми формами политического и экономического образования… было охвачено 1.8 млн человек, т. е. приблизительно половина населения» (Ленинград послевоенный, с. 367).
Агрессивный напор коммунистических фикций, подменявших знание и понимание, доходил до невероятных нелепостей: «В работе учителей химии над ленинским наследием выделить три направления <…> перечень произведений и документов Ленина по курсу физики» (В. В. Макаев. Изучение наследия В. И. Ленина и воспитание учащихся в советской школе – М.: АПН, 1978, с. 30). Или даже так: «В острой борьбе двух идеологий хореография не может оставаться в стороне. Наш советский балет служит делу социального прогресса, делу воспитания людей в духе коммунистической идеологии. В этом основа и залог его побед» (Ростислав Захаров. Записки балетмейстера. – М.: Искусство, 1976, с. 39).
И средняя и высшая школа советского времени вынуждала школьников и студентов «учиться коммунизму». Предметы социального и гуманитарного цикла либо целиком и полностью, либо в огромной степени посвящались не истории, не литературе, не обществоведению, а «коммунизму». Учащиеся вместо знаний получали то, что подменяло знания, – ритуально-фикциональные установки, заведомо не соответствующие объективной реальности. Эти установки не выдержали бы критики пытливого разума, поэтому советская школа накладывала строгиеограничения на мысль учеников. Обучение строилось по архаическому принципу: ultima ratio – Ipse dixit. Высший довод – Сам сказал. Roma locuta – causa finitа. Маркс-Ленин-Сталин-Брежнев высказались – вопрос закрыт. Историк педагогики Роберт Шакиров для описания этого абсурда использует абсурдную катахрезу: «Жизнь за стенами школы развивалась по своим законам, а школа по-прежнему была зашорена в прокрустово ложе единственно правильного учения, бесконечно повторяя, что сказал очередной Ильич» (Шакиров Р. В. Школа и общество, – Казань: б.и., 1997, с. 94). Зашорена в прокрустово ложе!.. Подвергать сакральные установки гласному сомнению, сличать их с реальностью запрещалось. Думать полагалось на уроках физики и математики, на уроках литературы и обществоведения думать было нельзя.
Что представляла собой и насколько усваивалась картина мира, которую внушала школа, – вопрос дискуссионный.
Культуролог-антрополог Александра Веселова сдержанно одобряет внушаемые детям представления о реальности, полагая, что усваивалась они легко и полностью: «При всей своей идеологической схематичности и упрощенности эта система была по-своему логична и последовательна. Она строилась вокруг нескольких центральных оппозиций (народ – царь, крестьяне – помещики, пролетариат – буржуазия, до революции – после революции и т. д.), постепенно, но настойчиво внушаемых ребенку. Информация и способ ее подачи соответствовали его возрасту и уровню развития; при этом знания, полученные на уроках, не противоречили сведениям, поступающим из художественной литературы и СМИ, а наоборот, подкреплялись ими. Если же до школьника доходили альтернативные исторические свидетельства, то они неизменно маркировались как антисоветские, запрещенные и в качестве таковых закреплялись в памяти. То есть с самого раннего детства советские граждане осваивали тот культурный язык, на котором говорили старшие. Точнее, в характерной для любой тоталитарной системы ситуации культурного двуязычия все члены общества овладевали двумя „языками“. К старшим классам хороший ученик, усвоивший ключевые слова и ожидаемые от него основные логические ходы, мог без труда охарактеризовать любую эпоху, и подобная характеристика не вступала в противоречие с написанным в учебнике, газете или романе. Тем самым поддерживалось внешнее единство социума» (А. Ю. Веселова. Советская история глазами старшеклассников. – Отечественные записки, 2004, №5. https://goo.gl/OkreTc).
Ознакомительная версия.
